Главная / Воспоминания / Э. Айлз

Воспоминания о Метнере

Эдна Айлз

Н. К. Метнер — друг и учитель

Музыка Метнера тесно связана со всей моей жизнью как пианистки. Мой первый учитель музыки любил его «Идиллию» из op. 7 и дал мне ее разучить, когда я была еще совсем юной. Это повело к изучению его более крупных произведений, с которыми я и выступала в концертах. Одной из вещей, давно освоенных мною, был его Первый концерт.

Я очень хотела встретить Метнера лично, услышать от него критику моей игры и получить указания, как нужно исполнять его музыку. Когда в 1930 году я узнала, что он приезжает в Англию и даст концерт в Лондоне, написала ему, что меня интересуют его произведения, и попросила прослушать мое исполнение его Первого концерта. Он любезно на это согласился и пригласил меня прийти в артистическую после его концерта.

С большим волнением пришла я на этот концерт. Помню, что он играл чудесную Вторую сонату для скрипки и фортепиано, op. 44 с Мэй Харрисон, а потом блестяще сыграл свою «Импровизацию» op. 47. Концерт закончился прекрасными песнями, op. 52; пела Татьяна Макушина. Атмосфера была наэлектризована — публика в восторге и аплодисментам не было конца.

С некоторым трепетом я вошла в артистическую: Метнер, с выражением спокойного удовольствия, разговаривал с окружавшими его многочисленными поклонниками. Когда мне удалось, наконец, подойти к нему и представиться по-французски (в то время он не очень хорошо понимал по-английски), он подозвал миссис Метнер, которая подоспела на помощь со своим знанием английского языка.

Мы с матерью явились на Бельсайз авеню, где Метнеры остановились в этот приезд в Англию, и они приветливо нас встретили. Когда я начала играть его Первый концерт, Метнер слушал с несколько скучающим видом. Но скоро я почувствовала, что ему стало интересно. Он оживился и стал ходить по комнате, то восклицая «magnifique», то делая критические замечания и подавая полезные советы; иногда он сам садился за рояль, чтобы пояснить свои слова. Когда миссис Метнер прервала нас, он досадливо воскликнул: «Ах, это я кому-то назначил прийти!» Ей же он сказал про меня по-английски: «Она блестяще играет and she can gather it». Я узнала потом, что он разумел под этими словами способность видеть музыкальное произведение как целое.

Я ушла от них счастливая сознанием, что мое желание познакомиться с ним исполнилось и что теперь я могу с большой уверенностью работать над его музыкой. У меня осталось живое впечатление его доброты и мягкости, полной достоинства простоты в обращении, красивой и благородной наружности.

Я больше не видела Метнера до весны 1934 года, когда он опять приехал в Англию. Тем временем я разучила его Концерт № 2 op. 50 и выступала с ним в Борнмуте. Он согласился прослушать мое исполнение и сказал, что игра моя очень музыкальна; его поразило, что я так хорошо поняла ритм. Он также прослушал Шесть сказок op. 51, и после шестой сказал с удивлением: «Я не знаю, как вы сумели это понять — это такая русская вещь!» Разумеется, он многое раскритиковал в игре и дал мне ряд советов, и я почувствовала, как для меня было бы важно и ценно у него поучиться. Я спросила миссис Метнер, возможно ли это устроить, а она сказала, что Николай Карлович и сам об этом думает и с удовольствием согласится давать мне уроки у себя на дому во Франции. Я приняла это как великую честь.

В июне мы с матерью отправились в Париж. Метнеры жили в Bellevue, в небольшом доме на знаменитой Avenue du Château, с обеих сторон обсаженной деревьями; место это уединенное, находилось довольно далеко от Парижа, и он мог здесь спокойно работать. В течение нескольких недель я ездила к нему на уроки почти что через день, разучивая, главным образом, его произведения, особенно Концерт № 2 op. 50 и Сонату-балладу op. 27, но также кое-что из произведений Баха, Бетховена и Шопена.

Как учитель, он щедро давал мне пользоваться плодами своей мудрости и опыта. Обыкновенно он сначала прослушивал всю пьесу целиком и, несмотря на все недостатки моего исполнения, всегда ободрял меня и оставался доволен общим его характером. Он часто говорил: «Вы так хорошо понимаете музыку». После этого начинался подробный критический разбор; садясь за рояль, он показывал, как нужно играть то или другое место, делая при этом пояснения. Он хотел научить меня так исполнять его вещи, чтобы со всей возможной яркостью воплощать его музыкальный замысел. Для этого он давал мне драгоценные указания и наставления, касающиеся искусства фортепианной игры во всех ее сферах.

Я, конечно, не могла тогда же использовать, все, что я узнала за эти несколько недель. Нужно было время на то, чтобы думать и работать. Но после каждого урока, вернувшись в свою парижскую квартиру, я сейчас же записывала в мельчайших подробностях все, что он говорил. Я продолжала это делать и в последующие годы, так что множество сохранившихся у меня записок позволяет мне в любое время восстановить в памяти все его замечания насчет исполнения тех и щей, которые я с ним разучивала.

В начале 1935 года Метнер опять был в Англии, и я приезжала к нему сыграть Сонату-балладу op. 27, а также «Симфонический танец» из op. 40 и «Русскую сказку» из op. 42 — две небольшие пьесы, которые он особенно любил. Я очень обрадовалась, узнав, что Метнерм собираются переселиться в Англию; и действительно, в ноябре того же года они устроились в Лондоне, в небольшом домике в Голдерс Грин. Это дало мне возможность чаще с ним видеться, и с тех пор сношения между нами уже не прерывались. Время от времени я приезжала к нему на уроки; мать моя часто меня сопровождала. Мы приезжал и обыкновенно часов около пяти — это было обычное время для уроком утренние часы Метнер посвящал своей собственной работе. После дружеского разговора за чайным столом мы с ним удалялись в музыкальную комнату, а мама оставалась с миссис Метнер. Два раза я приводила с собой скрипача Антонию Брозо, рассчитывая на помощь композитора в интерпретации его Первой и Второй сонат для скрипки и фортепиано, с которыми мы потом выступали в Лондоне. Миссис Метнер была на первом нашем концерте, а Метнер почтил своим присутствием второй концерт. Он сидел позади эстрады, так как по своей скромности всегда избегал привлекать к себе внимание публики. Обе эти прекрасные сонаты произвели большое впечатление на публику, и, мне кажется, можно сказать, что игра наша доставила удовольствие самому композитору.

Незадолго перед войной я повезла в турне на континент все сказки op. 51, и конечно, прежде чем ехать, я должна была опять обратиться к Метнеру. Он был так добр, что прослушал и их и другие пьесы, входившие в мою программу, и дал мне очень много полезных советов.

Метнеры давно обещали приехать к нам погостить. И вот летом 1939 года они приехали к нам в Бирмингем. Блестящая интеллектуальная одаренность Метнера сочеталась в нем с удивительной простотой и естественностью; ему, по-видимому, были приятны те скромные развлечения, которые мы старались ему доставить: прогулки в нашем саду, где цвело много кустов и деревьев, музыка (я впервые сыграла ему его «Романтическую сонату» из op. 53), посещение бирмингемских достопримечательностей и картинной галереи, где я обнаружила, что Метнер очень любил живопись и был ее большим знатоком.

Но те сравнительно счастливые времена пришли к концу. Война перевернула жизнь большинства из нас. Всякая музыкальная деятельность сначала прекратилась, но через несколько недель стали устраивать очень ограниченное количество дневных концертов. Весной 1940 года я приехала к Метнерам в Голдерс Грин сыграть его чудесную «Импровизацию», op. 47; оказалось, что они чувствуют себя довольно одиноко, так как большая часть их знакомых уехала из Лондона.

Над всеми нами нависла тень надвигающихся грозных событии и неизвестного будущего, и мы не могли не говорить о вероятности налетов на Лондон. Выяснилось, что доктор запретил Метнеру, ввиду его нездоровья, спускаться в бомбоубежище.

Как раз после вторжения немцев во Францию Метнеры опять навестили нас в Бирмингеме. Метнер привез с собой рукопись «Русской хороводной» из op. 58 для двух роялей и сделал мне честь, посвятив ее мне. Но, чувствуя, что вся атмосфера этой очаровательной вещи была слишком счастливой и неподходящей для тогдашних трагических дней, он сделал в ней надпись: «Разберите после войны. Посвящается Э. Айлз с любовью. Н. Метнер».

В сентябре 1940 года началась битва за Великобританию. Наш дом пострадал от бомбардировки, и мы нашли приют в небольшом деревенском домике в нескольких милях от Бирмингема. Метнеры писали нам, что нарушен весь строй их жизни и что они не могут ни работать, ни отдыхать в хаотических военных условиях, при оглушительном грохоте налетов. Мы пригласили их переселиться к нам в деревню; они приняли приглашение и приехали на автомобиле, привезя с собой своего белого кота Котю, который очень был к ним привязан.

В течение нескольких недель мы мало видели наших гостей, потому что мы ездили каждый день в наш бирмингемский дом и возвращались в деревню в сумерки, когда начинались налеты. Мы всегда заставали Метнера или за композицией, или за игрой на рояле; иногда я слышала, как он пробует свои две Элегии op. 59, над которыми тогда работал.

Миссис Метнер очень хорошо говорила и понимала по-английски, но Метнер, хотя хорошо читал, затруднялся говорить на этом языке. Мы решили читать вслух по очереди каждый вечер; я помогала ему в произношении и объясняла непонятные места. Помню, первой книгой, которую он выбрал для чтения, была пьеса Голсуорси «The Little Man». После этого мы прочитали целый ряд книг Голсуорси, Шоу, Шекспира, Барри, сестер Бронте, Диккенса и многих других английских писателей. Если Метнер слишком уставал от чтения, мы играли для отдыха полчаса в карты. Часто эти занятия происходили под аккомпанемент тяжелой бомбардировки; мы жили достаточно близко от Бирмингема, поэтому могли слышать налеты и видеть из окон зарево ужасных пожаров, свирепствующих в городе. Вокруг нас было много зенитных орудий, которые сбивали пролетавшие над нами немецкие аэропланы, и бомбы падали совсем близко от нас. Но Метнеры всегда были невозмутимо спокойны; оба они обладали замечательным мужеством перед лицом опасности. Дом наш в Бирмингеме снова пострадал от бомб, и нам пришлось искать в какой-либо деревне более просторное помещение. В феврале 1941 года мы, вместе с Метнерами, переехали в живописную деревушку Вуттон-Уэвен, за шесть миль от Стратфорда-на-Эйвоне. Дом, носивший старинное название «Foreign Park», стоял одиноко в красивой местности, среди рощ и полей. Поблизости были только две-три фермы и отдельные коттеджи, а за милю от нас — единственная деревенская лавочка. В деревне была знаменитая харчевня XIII века и церковь большой древности, которая очень заинтересовала Метнера. Железнодорожное сообщение было плохое, рационы бензина — скудные, разные запреты военного времени были очень стеснительны, и жизнь поневоле стала монотонной, хотя мы и старались внести в нее некоторое разнообразие. Но Метнер мог заниматься без помехи и сосредоточенно работал над Концертом-балладой, op. 60.

Мы теперь жили одной семьей — Метнеры, мои родители и я, и у нас установился более или менее определенный порядок дня. Каждое утро Метнер работал без перерыва приблизительно до часу дня, когда мы с ним отправлялись на короткую прогулку, взяв с собой нашу собаку Кима, красивую уэльскую овчарку. Иногда его кот Котя следовал за нами, что всегда смешило Метнера.

После небольшого отдыха и чая он шел на более длительную прогулку с миссис Метнер, и я часто сопровождала их. В том году было замечательное лето, и мы много бродили по полям и лесам. Метнер очень любил цветы и радовался на фиалки, первоцветы и колокольчики, пестревшие в березовых рощах. Наши прогулки давали мне случай слушать его разговор; конечно, мы без конца говорили о музыке, но у него было много и других интересов — живопись, архитектура (он знал все главные картинные галереи, соборы и церкви Европы), поэзия, философия и астрономия. Он рассказывал, что в России проводил много ночей, наблюдая звезды в свой телескоп. Метнер был человек глубокой мысли, и его проникновенная мудрость бросала свет на все обсуждаемые нами вопросы и жизненные проблемы. Иногда он бывал в хорошем настроении, весел и остроумен, а в другие дни, видимо, переутомлен работой, грустен и молчалив, горестно переживая ужасы войны, которой, казалось, не будет конца. Вернувшись с прогулки, он продолжал работать до ужина; потом мы принимались за чтение вслух, а миссис Метнер слушала и в то же время переписывала его рукописи.

Для разнообразия мы иногда ездили в Стратфорд в кино; Метнер любил посмотреть хороший фильм (теперь он очень хорошо понимал и свободно говорил по-английски). Мы также видели несколько шекспировских пьес в стратфордском театре. В первые месяцы, когда еще можно было добывать бензин, нам удалось показать ему кое-что на красот «шекспировской» части Англии. Иногда, к его удовольствию, приезжали в гости его лондонские друзья.

Метнер хотел, чтобы я познакомилась с его романсами. Многие из них не были переведены на английский язык, и он предложил мне попробовать подыскать подходящие для них слова. Миссис Метнер делала для меня точный перевод, указывая, на какую ноту падало каждое слово или слог, а я старалась передать смысл поэтическим языком. Метнер остался очень доволен моими попытками, и, пока он жил с ними, я подобрала слова тридцати романсов. Я немножко пою и, поработав несколько дней над двумя или тремя романсами, приносила их ему. и он играл аккомпанемент, а я пела. Это доставляло ему большое удовольствие, так как я подлаживалась под его игру. Он говорил: «Вот если бы все певицы были, как вы! С вами я могу играть, как хочу!»

Мы также играли и пели Сонату-вокализ из op. 41, и я разбирала с листа Сюиту-вокализ из того же опуса, чем очень его удивила. Миссис Метнер тоже иногда пела.

Летом мы построили в саду музыкальную студию; когда она была окончена, Метнер выписал свой рояль из Лондона. Теперь у нас было три рояля в студии и один в доме, и я смогла снова начать упражняться, чего уже давно не делала, боясь помешать Метнеру работать. Я решила сосредоточиться на его произведениях, так как, пока он жил с нами, я могла пользоваться его советами и указаниями.

Я представила ему одну мою знакомую певицу, и мы с ней решили дать два-три концерта метнеровской вокальной музыки в пользу пострадавших от войны. Метнер с большим интересом нас слушал, помогал нам и почтил своим присутствием наш концерт в Бирмингеме в январе 1942 года. Он умел вдохнуть в участников бодрость и веру в успех, а после концерта не скупился на похвалы за наши старания.

В течение 1941 года он продолжал писать свой Концерт-балладу и в ноябре того же года дал мне разучивать первую часть. Это была большая честь, так как, по его словам, он никогда раньше не давал своих композиций по частям, а только когда все было закончено. Я была в восторге от первой части и через три недели могла играть ее с ним на двух роялях. Я также разучивала «Романтическую сонату» и «Русскую хороводную». Теперь, когда к нему приезжали гости, он всегда просил меня играть, и «Хороводная» неизменно включалась в программу, причем он исполнял партию второго рояля. Нельзя было не поддаться очарованию этой прелестной вещи.

В феврале 1942 года Метнер объявил нам, что написал последний аккорд клавира Концерта-баллады. Он был очень утомлен, и здоровье его не улучшалось. Мы уговорили его поехать немного отдохнуть в Молверн среди прекрасных молвернских холмов в Вустершире. Но он спешил вернуться в «Foreign Park», чтобы заняться оркестровкой Концерта-баллады. Над этим сочинением он работал до самого лета. Он очень хотел прослушать вторую и третью части на двух роялях; я разучила оркестровую партию, и мы сыграли весь Концерт-балладу его другу Коллингвуду, в то время главному дирижеру оперной труппы Сэдлерс-Уэллсского театра. Сочинение произвело на него большое впечатление.

В течение лета здоровье Метнера постепенно ухудшалось. На мой вопрос: «Как вы себя чувствуете?», — он неизменно отвечал: «Лучше, чем завтра», — показывая этими шутливыми словами, что он не имел иллюзий относительно серьезности своего состояния. Однажды вечером, вернувшись с прогулки, он пожаловался на какую-то странную боль: это был явный признак надвигающейся болезни.

Когда его пригласили дать концерт своей музыки в Бирмингеме, он отложил на время композиторскую работу, чтобы снова заняться игрой на рояле. Певица Ода Слободская и скрипач Артур Каттерал приехали из Лондона репетировать с ним; Метнер и я должны были играть «Русскую». Все приготовления к концерту были закончены, но видно было, что ему очень трудно работать и что боли все усиливались. Всегда бывало необычайно трудно убедить его пойти к доктору, но к началу октября ему стало так плохо, что он согласился обратиться к специалисту по сердечным болезням. Тот нашел у него инфаркт миокарда и уложил в постель на шесть недель. Концерт, конечно, пришлось отложить, к большому разочарованию Метнера.

Наступило тревожное время. Сначала у него были сильные боли, которые он переносил с большим мужеством. После шести недель сделался рецидив, и пришлось остаться в постели еще дольше. Но постепенно ему стало делаться лучше и к рождеству он мог сидеть, хотя и не подолгу. Но прошло много времени, прежде чем он смог работать.

Теперь, почти закончив Концерт-балладу, он чувствовал, что ему совершенно необходимо вернуться в Лондон и возобновить сношения со своими музыкальными друзьями. Но прежде чем он уехал, мы успели много раз сыграть Первый концерт и Концерт-балладу на двух роялях. Ко времени отъезда он написал экспозицию «Странствующего рыцаря» из op. 58 для двух фортепиано, и мы тоже это успели сыграть вместе (позднее, когда эта вещь была вполне закончена, Метнер подарил мне ее автограф в день моего рождения, в 1945 году).

По его желанию, я переписывала все его поправки опечаток и добавочные указания во всех его произведениях, внесенные в принадлежавшие ему печатные экземпляры нот, так как он хотел, чтобы они были и у меня в таком виде.

Он подарил мне автограф Концерта-баллады с надписью:

20 апреля 1943 года мы проводили Метнеров до Лондона, так как он все еще был не очень здоров. Так кончилось их пребывание с нами, продолжавшееся два с половиной года.

Выздоровление Метнера шло очень медленно; по возвращении в Лондон он должен был закончить оркестровку Концерта-баллады, а из-за плохого здоровья это было ему трудно. Но он поправлялся понемногу и в октябре уже мог выступить с этим сочинением в доме пианистки Майры Хесс (приглашено было к ней много известных музыкантов), а мне выпала честь играть оркестровую партию на втором рояле. Метнер был очень в ударе в тот день, и на всех произвела большое впечатление красота его блестящего Концерта-баллады. Мы также сыграли «Русскую хороводную». Через несколько дней после этого исполнения один из концертов Майры Хесс в Национальной галерее был посвящен музыке Метнера: Ода Слободская пела его песни с участием автора, а я, по просьбе Метнера, сыграла несколько его сказок, так как он все еще недостаточно хорошо себя чувствовал, чтобы выступить одному. Но к февралю 1944 года ему стало лучше, и он в первый раз исполнил свой Концерт-балладу в Лондоне в Royal Albert Hall под управлением Адриана Боулта. В ночь перед этим выступлением немецкие аэропланы проявили большую активность, и все пространство вокруг Royal Albert Hall было усеяно обломками. Но, как всегда, Метнер был совершенно невозмутим в опасности и играл с обычным спокойным мастерством.

Я решила, когда окончится война, сыграть все три Концерта Метнера в Лондоне, и мечта моя осуществилась в начале 1946 года. Я выступила с этими Концертами в Royal Albert Hall с Лондонским симфоническим оркестром под управлением Джорджа Уэлдона, который позднее дирижировал Первым концертом, когда Метнер играл это сочинение для грамзаписи, осуществленной фирмой «His Master’s Voice».

Метнер присутствовал на всех упомянутых моих выступлениях и подарил мне печатный экземпляр «Русской хороводной», сделав на нем надпись, которая мне очень дорога. Первый концерт Метнера прежде никогда не исполнялся в Лондоне; впервые в Англии я сыграла его в моем родном городе Бирмингеме под управлением Адриана Боулта еще в 1930 году. Никто другой в те годы в Англии это сочинение не играл, кроме самого автора, да и только для упомянутой грамзаписи.

Первый и Второй концерты Метнера я несколько раз исполняла в ряде провинциальных городов. Вообще я всегда старалась включить пьесы Метнера во все свои программы, и автор оказывал мне честь присутствовать на моих лондонских концертах, пока ему позволяло здоровье.

В декабре 1947 года я повторила Первый концерт Метнера в Лондоне, выступая на сей раз с Филармоническим оркестром под управлением Джорджа Уэлдона, который только что закончил грамзапись этого сочинения с тем же оркестром и с участием Метнера. Поэтому ко времени моего выступления и дирижер, и оркестр, конечно, уже отлично знали партитуру и легко справлялись со своей задачей. Как раз тогда было много разговоров об атомных бомбах; перед моим выходом на эстраду Метнер мне сказал: «По мощи начало должно звучать, как взрыв пяти атомных бомб!»

В концерте в честь семидесятилетия Метнера участвовала вместе со мной Ода Слободская. К сожалению, Метнер опять был болен и не мог присутствовать, но прислал мне трогательную записку. Он теперь должен был вести очень спокойный образ жизни и избегать всяких усилий и волнений, но он по-прежнему слушал мою игру и помогал мне советами.

Музыка была главным в жизни Метнера. Однако он был значителен не только как композитор и пианист, но и как человек. Вместе с мягкостью и скромностью ему свойственны были твердая воля, непоколебимое мужество и стойкость в неуклонном служении своим идеалам. Интеллектуальное дарование совмещалось в нем с трогательной, иногда детской простотой. Ему чужды были малейшая аффектация или претенциозность; он не любил ничего показного и никогда не стремился быть на виду, был очень добр и обладал большим чувством юмора; его серо-голубые глаза могли искриться смехом, но при случае и пылать негодованием.

Раз как-то мы обсуждали одну техническую трудность в фортепианной игре, и он сказал: «Духовное достигается только в борьбе с материальным». Это замечание часто приходит мне на память. Общение с Метнером и его дружба были для меня большим счастьем.

Метнер считал, что композитор не творец, а только медиум, передаточное звено. «Мы ничего не творим, — говорил он, — все уже существует. Мы только открываем». Он носил с собою записную книжку, чтобы записывать темы; они в изобилии приходили ему в голову сами собою. Он говорил, что для него трудность не в том, чтобы отыскивать темы, а в том, чтобы решать, какие из них нужно отбросить. Он часто годами берег их, прежде чем использовать для своих произведений. Начальная тема Концерта № 3 была сочинена им, когда ему было только восемнадцать лет, но он чувствовал, что она предназначалась для какого-то будущего произведения, до которого он тогда еще не дорос. По мере того как некоторые темы все более и более настойчиво напоминали о себе, он решал, какое будет его следующее произведение. Для него главная трудность композиции заключалась в «объяснении», как он это называл, то есть в том, чтобы найти наиболее точное и яркое выражение своей мысли. Я всегда удивлялась его тонкой изобретательности в области контрапункта. Когда я спросила, как происходит, что темы, задуманные независимо друг от друга, соединяются между собою с таким совершенством, Метнер ответил: «Это делается само собой».

Он спросил меня раз, что важнее в музыкальном произведении — тема или ее обработка; когда я ответила: «Тема», — он сказал: «Вы совершенно правы. Но многие сказали бы — обработка».

Ни одно из его произведений не было иллюстрацией какого-либо сюжета и никогда не предполагало какой-либо программы; иногда какая-нибудь идея или легенда определяли настроение пьесы. Например, шесть сказок op. 51 посвящены Золушке и Иванушке-дурачку; про Сказку op. 20 № 2 он сказал: «В звоне колоколов слышна гроза». Он не любил аналитических бесед о своей музыке перед ее исполнением и считал, что музыка должна сама за себя говорить.

Как большинство композиторов, Метнер предпочитал одни свои вещи другим; он колебался в выборе между Первым и Третьим концертами, но мне кажется, что из своих трех Концертов он больше всего любил Первый, хотя думал, что слушатели будут ценить главным образом Второй концерт. Из сказок он считал наиболее значительными две, составляющие op. 20, а меньше всего придавал значение Сказкам op. 26.

Обычно он отрицал обвинение его в том, что его музыка трудна для исполнения, но все же соглашался с тем, что его Соната e-moll из op. 25 и «Отрывок из трагедии» g-moll из op. 7 требуют идеальной техники. Очаровательные Вариации op. 55, по его словам, были написаны в необычном для него, более женственном стиле. Из своих песен он считал наиболее значительными «Элегию» из op. 45, «Воспоминание», «Бессонницу», «Заклинание», «Мечтателю»; пушкинское стихотворение, на слова которого написана песня «Мечтателю», казалось ему описанием любви не в обычном смысле слова, а истинной любви к искусству и страданий, которые она влечет за собой.

Метнер считал, что «Трагическую сонату» из op. 39 не следует играть без «Утренней песни» из того же опуса, так как обе эти пьесы тесно связаны друг с другом.

Он, несомненно, — самый музыкальный и образованный пианист, которого я когда-либо слышала. У него была блестящая техника, великое разнообразие тона; удивительная стройность и пропорциональность чувствовались в его игре, без каких-либо преувеличений, искажений, или малейшего намека на желание «показать» себя. Он интерпретировал произведения Баха, Бетховена и Шопена так же правдиво и с таким же самозабвением, как и свою собственную музыку.

В заключение мне хочется напомнить о некоторых педагогических указаниях Метнера. Он говорил: «За инструментом держаться надо спокойно; сидеть совершенно сосредоточенно. Ясно отмечайте контраст между музыкой энергичного характера и певучей. Меняйте самый стиль игры: для певучей музыки нужно брать более мягкий тон, ослаблять ударения и создавать впечатление большей округленности. Сохраняйте устойчивый темп. Контрасты нужно выражать переменой в стиле игры, а не скорости. Поэтому не уклоняйтесь от общей линии темпа (если, конечно, на это нет специальных указаний). Все ускорения и замедления должны быть постепенными. Внезапное accelerando или rallentando нарушает общий строй и впечатление силы. Не «распускайте вожжи» в al rigore di tempo. Торопливость тоже разрушает впечатление силы. Все crescendo и diminuendo также должны быть постепенны».

Метнер утверждал, что выразительная музыка нуждается в тонких градациях гибкости линий каждой фразы. В «настоящем rubato длинные ноты длиннее, а короткие — короче и никогда наоборот».

Он всегда настаивал на красоте тона. «Тон никогда не должен быть резок, даже в самом громком fortissimo. В legato cantabile гон должен быть мягок по качеству, ничего не теряя в силе. Тему следует четко выделять; гармонический фон должен быть полным и насыщенным, а не набросанным кое-как. Но не давайте аккомпанементу заглушать тему. Исполнение должно быть четким, и вместе с тем совершен но необходима свобода пальцев».

Метнер говорил, что педализировать нужно предельно точно и при менять тончайшие градации педали для разных звуковых эффектов, но что всегда важно употреблять педаль так, чтобы придать звукам больше тепла и красоты.

«Внимание всегда должно быть сосредоточено на красной нити темы. Будьте слушателями. Внимательно слушайте самих себя. Когда музыка разучена, забудьте все материальное. Старайтесь исполнением воплотить мечту», — неоднократно говорил Метнер.