Николай Карлович Метнер был почти на пять лет моложе меня, так что в мои ученические годы я еще не мог быть с ним особено близок. Позже наши отношения перешли в искреннюю дружбу.

В настоящем очерке я хочу поделиться с читателями некоторыми своими воспоминаниями об этом замечательном музыканте и человеке.

В творческом даровании Метнера была редкая особенность: он проявил свое композиторское мастерство и зрелось уже в самых первых произведениях. У Метнера положительно нет или почти нет юношески слабых вещей: его первый опубликованный опус – восемь фортепианных пьес под названием «Acht Stummingsbilder» отличаются мастерством письма, которое могло бы принадлежать не 17–18-летнему юноше, а уже взрослому, сложившемуся композитору.

Общеизвестно, что Метнер закончил консерваторию лишь как пианист и специально композиции ни у кого не учился; своим исключительным мастерством он обязан только самому себе.

Едва ли кто-нибудь из композиторов после Бетховена владел в таком совершенстве сонатной формой, как Метнер. Метнеру также присуще какое-то врожденное, совершенно исключительное мастерство контрапункта, причем его полифоническая ткань мало похожа по стилю на баховский контрапункт, а скорее перекликается с приемами подзнего периода творчества Бетховена. При предельной насыщенности музыкальной ткани также сложными гармоническими оборотами, сочинения Метнера всегда ясны, логичны и отличаются исключительной законченностью формы.

Творчеству Метнера при его глубокой серьезности и даже суровости свойственна и в то же время непосредственная наивность, песенная напевность и живой юмор танца.

Метнер ограничивал свое искусттво главным образом рамками фортепиано. В этом отношении он близок к Шопену, который был еще более замкнут. Ведь Шопен удовлетворялся почти исключительно областью фортепианной музыки. Все сочинения Метнера так или иначе связаны с фортепиано. Оркестра Метнер коснулся только в своих замечательных трех фортепианных концертах. Тем не менее характер творчества Метнера, несомненно, раскрывает в нем дар симфониста. Это нетрудно заметить уже в первой его Сонате op. 5, не говоря уже о таких сочинениях, как Соната-баллада op. 27, Соната e-moll из op. 25, представляющих собой грандиозные полотна симфонического размаха.

Творчество Метнера до сих пор еще не получило полного мирового признания, которого оно заслуживает. В его сочинениях очень мало элементов внешнего эффекта, попыток чисто колористического выражения. Вся их природа заключается в органичном развитии основных идей, развитии исключительно богатом и содержательном. Они представляют собой какраз тот тип музыкальных произведений, который менее всего боится испытания временем. Я глубоко убежден, что всеобщее признание Метнера одним из величайших музыкальных гениев всех времен наступит, и наступит, вероятно, скоро. Ведь не кто иной, как Рахманинов в одном из своих писем называет Метнера великим композиторов.

Метнер был первоклассным пианистом, который публично выступал главным образом со своими сочинениями и являлся поистине гениальным их исполнителем, но и в тех случаях, когда он играл произведения других авторов, а особенно Бетховена, также оставлял исключительно яркое впечатление. Нельзя забыть его исполнение Четвертого концерта и Сонат f-moll, op. 57, C-dur, op. 53 и D-dur из op. 10 Бетховена.

Метнер был человеком большого самобытного ума, удивительной душевной чистоты и постоянных исканий философской и моральной правды.

Особенно близко я сошелся с Метнером в 1900 году, когда мы втроем – я, он и А. Ф. Гедике – в августе этого года поехали в Вену на Третий Рубинштейновский международный конкурс. Такие конкурсы проходили каждые пять лет; на них были две премии: одна для композиторов, другая для пианистов, причем произведения, которые должны были играть пианисты, и жанры произведений, представляемые на конкурс композиторами, были строго определены еще А. Г. Рубинштейном. После его смерти в условия конкурса было внесено изменение: каждый из участников конкурса должен был сыграть один из концертов Рубинштейна. Гедике участвовал в конкурсе по обеим специальностям, а я и Метнер лишь как пианисты, хотя в то время он уже занимался сочинением.

Метнер и Гедике вместе с отцом Метнера выехали в Вену на день-два раньше меня. Татьяна Львовна Толстая, в то время уже бывшая замужем за Сухотиным, в одну из поездок за границу останавливалась на довольно продолжительное время в Вене и, когда я собрался ехать туда, рекомендовала мне квартиру некой госпожи Кох, жившей в центре Вены. Эта дама охотно, особенно летом, когда ее семья разъезжалась, отдавала внаймы комнаты в своей хорошо меблированной квартире. Татьяна Львовна дала мне письмо к этой даме, которое я передал уехавшим вперед Гедике и Метнеру. Мы устроились все трое в квартире Кох, заняв три комнаты, довольно изолированные друг от друга.

Венские музыкальные организации отнеслись внимательно к приехавшим на конкурс. Местная, всемирно известная фортепианная фабрика Бёзендерфера была настолько любезна, что предоставила нам бесплатно три инструмента, по одному в каждой комнате.

Приехав в Вену, я застал Гедике и Метнера в квартире г-жи Кох; где остановился отец Метнера, я не помню, кажется, у каких-то родных или знакомых. Мы устроились очень хорошо, но меня пороазило, что в элекантной, хорошо обставленной квартире Кох, в самом центре Вены, оказалось довольно обильное количество клопов, с которыми пришлось вести борьбу.

Мы в Вене прожили дней десять и, хотя от атмосферы конкурса у меня осталось очень тяжелое воспоминание, наша жизнь в Вене была чрезвычайно приятна. Мы много работали. Комнаты – моя и Метнера – разделялись одной небольшой комнатой; если двери были закрыты, мы совершенно друг другу не мешали. В нашей программе две вещи совпадали: Четвертая баллада Шопена и «Блуждающие огни» Листа. Мы с Метнером иногда упражнялись таким образом: если я играл в одной из этих пьес партию левой руки, то Метнер одновременно со мной партию правой, и наоборот. При таком музицировании мы, конечно, открывали двери своих комнат и потому очень хорошо слышали друг друга.

Питались мы в маленьком ресторанчике, помещавшемся вблизи от нашей квартиры в полуподвальном этаже. Это был, собственно, извозчичий трактир, в котором обедали также небогатые студенты, так как университет был расположен поблизости. Очень любезный и расторопный кельнер, еще не старый, лысый человвек, очень радушно встречал нас и называл каждого из нас «герр доктор», очевидно принимая нас за студентов и жедая этим преждевременным эпитетом польстить нам. Еда в этом ресторане была незатейливая, но очень свежая и довольно вкусная, а главное, дешевая. Раз в день мы позволяли себе роскошь: заходили в близ расположенное кафе «Бетховен», пили там кофе, ели чудесный венский хлеб или мороженое; иногда позволяли себе выпить рюмку превосходного вина малага или кружку пива. По вечерам раза два-три мы ездлили в расположенный на окраине Вены увеселительный парк «Пратер», где бывало много народу; там были всевозможнейшие виды незатейливых развлечений, в том числе карусели и, тогда новинка, «американские горы», которые были устроены так, что после того, как тележка проделывала весь свой путь, она в конце концов падала в пруд и оказывалась плавающей лодкой. При этом падении в разные стороны неслись брызги, а дамы и девицы поднимали неистовый визг. Там же, в «Пратере», был театр, в котором ставилась оперетта «Венеция в Вене» с очень привлекательной, изящной, легкой музыкой Й. Штрауса, прекрасно исполнявшаяся.

Мы предприняли также раза два очень приятные прогулки за город. Погода все время стояла прекрасная.

В Вене на всех бульварах и скверах играли или духовые военные оркестры очень хорошего качества, или же небольшие струнные оркестры, которые превосходно исполняли вальсы Штрауса.

На этом конкурсе в Вене, помню, были из Москвы: В. И. Сафонов, дирижировавший всеми аккомпанементами концертов и пользовавшийся очень большим влиянием, а также Н. С. Морозов, не знаю почему рекомендованный в качестве члена жюри, хотя он не был им в какой мере пианистом. Состав пианистов-конкурсантов был очень высок. От Москвы, как я уже сказал, были трое; из Петербурга приехали ученики А. Н. Есиповой – Ю. Лялевич и М. Домбровский. Лялевич жил потом в Одессе и имел хорошее имя как пианист; позже он уехал в Польшу. Домбровский же стал профессором Киевской консерватории, но довольно рано умер. Уровень заграничных пианистов был значительно ниже русских. Наиболее даровитым из них был некий венгр Санто, который впоследствии завоевал себе на европейской эстраде довольно крупное имя.

За исключением А. Ф. Гедике, все композиторы-конкурсанты были слабы. А он выступил с отличными сочинениями: с Фортепианным концертом, который впоследствии издан как Концертштюк, со скрипичной сонатой и рядом фортепианных пьес, среди них – Тарантелла.

Он был потом приглашен в ряд европейских центров, в том числе и в Москву, где выступал, но не имел большого успеха. Из русских же участником конкурса каждый приобрел в дальнейшем заметное положение и более или менее известное артистическое имя.

Как уже говорилось, премия и по композиции, и по фортепиано была только одна, но на конкурсах установился обычай отмечать некоторых исполнителей почетным отзывом. И Гедике, и Метнер, и я имели на такой почетный отзыв несомненное право; Гедике и Метнер его и получили, а меня обошли. Между прочим, в Вене у меня перед самым конкурсом случилась большая неприятность: Метнер открыл резко дверь, за ручку которой я держался, и содрал мне ноготь, у меня сделался довольно серьезный нарыв на пальце. Таким образом, я играл на конкурсе с «больным пальцем, что, конечно, мне сильно мешало. Метнер был от этого случая, в котором, он, разумеется, ни в коей мере не был виноват, в полном отчаянии.

Этот конкурс, на котором за композицию премию получил русский, а несколько русских получили почетный отзыв, был встречен заграничными участниками очень враждебно, так что некоторые доброжелательно к нам относившиеся советовали нам на заключительный банкет не ходить. Я, когда объявлялись результаты конкурса, туда не пошел, а Метнер и Гедике при этом присутствовали. Рассказывая мне о результатах конкурса, они упомянули лишь о премиях, а о почетных отзывах умолчали, видимо, не желая меня огорчить.

Невзирая на всю неприятность атмосферы конкурса, повторяю, наше совместное пребывание в Вене оставило у меня на всю жизнь очень хорошее воспоминание.

В Москву мы вернулись тоже не вместе. Метнер с отцом отправились в какое-то маленькое путешествие, а мы с Александром Федоровичем поехали вместе.

Еще раньше Венского конкурса я довольно близко сошелся с Метнером и его семьей, так как они летом в течение нескольких лет, гак же как и я, жили на даче в Кунцеве, мы с Метнером там довольно чисто встречались. Встречи происходили и в училище ордена св. Екатерины, где Метнер, я и Гедике одно время преподавали. Это давало нам право на освобождение от военной службы.

Во время первой мировой войны мы с женой (летом 1915 года) месяца три прожили в Крыму, сначала на даче М. П. Чеховой, потом в «свитском» доме у Долгоруковой. Там же мы сняли комнату и для Н. K. Метнера с женой.

С ними мы прожили недели три вместе. Это было прекрасное время: много часов проводили мы на берегу моря, купались, гуляли.

После утреннего купанья Метнер садился за работу. Он занимался буквально с утра до вечера с необычайным упорством и настойчивостью. Сочинял он обычно за инструментом. Гениальная кода Первого фортепианного концерта, над которой он тогда работал, давалась ему с большим трудом. Он часами мучительно искал такого выражения своей идеи, которое бы его удовлетворило. Он признавался мне, что у него при сочинении бывает такое чувство, как будто он должен запечатлеть то, что где-то уже существует, ему же нужно только снять все лишнее, выявить подлинную сущность этой музыки в предельном приближении к тому идеальному образу, который он ощущает. Это было для него всякий раз трудным и мучительным процессом. После того как Метнер кончал работать, мы проводили время имеете. У Метнера была привычка: когда он кончал работать, он брал на фортепиано два аккорда – доминанту и тонику в тональности C-dur.

Иногда Николай Карлович с моей женой играл в шахматы, причем они оба играли чрезвычайно плохо, но с некоторым азартом, так что даже ссорились. По вечерам мы все вместе гуляли; в Крыму были изумительные ночи, с южным звездным небом и яркой луной; ни вечера навсегда остались в моей памяти как лучшее воспоминание. Во время этих ночных прогулок мы с Метнером часто беседовали на самые важные и глубокие темы. Метнер немножко увлекался астрономическими знаниями, хорошо знал звездное небо; он указывал мне все, даже малоизвестные созвездия.

В 1921 году Метнер уехал с женой за границу. А в 1927 году он приезжал в Россию, многократно выступал в Москве, имел среди музыкантов выдающийся успех и как пианист, и как композитор В одно время с ним приехал также давно не живший в России Сергей Прокофьев.

Это был период увлечения нашей музыкальной молодежи новыми течениями, и Прокофьев, блестящий пианист, имел в то время исключительный успех. Но выступления Метнера произвели, хотя и на меньшую часть публики, более глубокое впечатление.

Повидаться с Николаем Карловичем всем нам было чрезвычайно радостно. Он уехал с намерением в ближайшее время не только опять приехать в Москву, но и остаться здесь навсегда и вернуться к работе в Московской консерватории. Но тут случилось какое-то непонятное недоразумение: когда Николай Карлович захотел снова приехать в Москву, то ему было отказано в визе, что он воспринял очень болезненно. Все это было чрезвычайно тяжело не только для Метнера, которому за границей жилось и материально, и духовно трудно, но и для нас, оторванных от этого замечательного человека и гениального музыканта.