Скрябин, Рахманинов, Метнер — эти великие русские музыканты завладели умами своих современников и прочно вошли в историю русской музыки. Несмотря на огромные различия между ними, их имена можно и естественно произносить как бы на одном дыхании. Есть важное (хотя и несколько «внешнее») свойство, их объединяющее: они были гланым образом творцами ф о р т е п и а н н о й музыки. Благодаря им неслыханные, казалось, непревзойденные достижения в этой области Шопена и Листа получили дальнейшее, неожиданное и в то же время глубоко закономерное развитие, являющееся целиком заслугой русского музыкального гения. Но здесь не место, хотя бы и вкратце, заниматься сравнительной характеристикой фортепианного творчества этих композиторов, тем более, что для каждого знающего их вопрос довольно ясен и он вправе самостоятельно предаваться размышлениям на столь интересную тему.
Быть может, кой-кому покажется неправомерным составление такого «терцета»: Скрябин, Рахманинов, Метнер, но думаю, что если вспомнить эпоху, в которой они жили и творили, то здесь никакой ошибки нет. Рассуждая о символизме в русской поэзии, мы непременно назовем в первую очередь Блока, Брюсова и Белого, хотя бы Блок и высился над русским символизмом подобно тому, как Эльбрус высится над всем Кавказским хребтом.
Несмотря на наличие общих черт, по которым нетрудно в Метнере увидеть современника Скрябина и Рахманинова, в нем столько индивидуального, своеобразного, неповторимого, что невозможно не сказать об этом хотя бы несколько слов. Нечего и говорить, что Метнер заслуживает пространной, углубленной монографии, так же как Глазунов или Танеев; мы, музыканты, будем ее ожидать с нетерпением.
Мне кажется, что, как бы по-разному ни относились к Метнеру различные музыканты, они не смогут, если только они н а с т о я щ и е музыканты, не проникнуться чувством самого глубокого уважения к его личности, преклонения перед его мастерством большого композитора и несравненного пианиста.
Для многих «новаторов» музыка Метнера, несмотря на ее формальное совершенство, — в ч е р а ш н я я музыка. Но Метнер — один из тех творцов, которые вызывают чувство, что «вчерашнее» не должно быть похоронено и забыто как нечто ненужное, что его можно и следует вспомнить, что оно может оживать, будить чувства и мысли, доставлять чисто художническое наслаждение тому, кто способен видеть и воспринимать в искусстве и жизни не одну только новизну «во что бы то ни стало».
Метнер, конечно, антипод тех современных музыкантов, которые стремятся писать «послезавтрашнюю» музыку, правильно считая, очевидно, что их «завтрашние» достижения «сегодня» обычно уже безнадежно устарели.
Все музыкальное мышление Метнера имеет настолько глубокие корни, так проникнуто интенсивным переживанием, знанием классического и романтического искусства и благоговением перед ним, что нынешним «ниспровергателям» (один из них сказал о Бетховене: «Плоские мелодии, плоские гармонии, шаблонное оформление») даже понять невозможно, насколько благороднее и глубже источники вчерашней» музыки Метнера, чем их бессильные потуги, претендующие на откровения.
Упрекали Метнера и в «кабинетности», замкнутости, недостаточной чуткости к внешнему миру, к «живой жизни».
Замкнутость эта происходила от разных причин, среди которых были и весьма достойные уважения, наряду с более обыкновенными. Он имел, несомненно, высочайшее понятие о служении искусству — доказательством этого все его творчество и та степень мастерства, которая немыслима без абсолютной преданности своим идеалам, без неустанного, напряженного выковывания своих средств выражения.
К несомненным признакам его мастерства я причисляю в первую очередь изумительное владение формой. Даже при первом, беглом знакомстве с любым сочинением Метнера музыканта всегда поражает органичность, законченность формы, логика развития, последовательность изложения, соподчинение частей во имя ц е л о г о . Впечатление это только усиливается при более детальном разборе его сочинений, особенно крупной формы, как некоторые сонаты для скрипки и фортепиано и другие.
В качестве особенно яркого примера (крупной формы) приведу хотя бы одночастную соль-минорную сонату op. 22. Она восхищает не только мужественной драматичностью содержания, но и обилием контрастирующих моментов — тут и нежность, и робость, и глубокое раздумье, и элегические настроения, и неиссякаемая энергия, —но все ведет к ясно намеченной цели, «траектория» сонаты от первой до последней ноты ощущается как одна непрерывная линия!.. Ведь это доступно только очень большим мастерам.
Или вот пример малой формы — «Траурный марш» из op. 31. Всего две странички текста, а сколько сосредоточенного выражения, сколько глубочайшей скорби, н е п р и я т и я с м е р т и , охватывающего нас, когда внезапно умирает молодое, прекрасное существо (вот почему нет в этом марше момента просветления, как обычно в похоронных маршах, — вспомним Бетховена, Шопена или Скрябина — в Первой сонате)...
Мощная кульминация fortissimo в середине марша напоминает мне пред смертный угрожающий жест Бетховена навстречу внезапно разразившейся грозе... По силе выражения и предельной лаконичности считаю этот марш шедевром.
Один из излюбленных жанров в фортепианном творчестве Метнера — его «сказки», небольшие музыкальные новеллы. Жанр этот — близкий и к более объемным новеллеттам Шумана, и к небольшим интермеццо Брамса, но совершенно оригинальный и новый благодаря программно-поэтическому содержанию, хотя и не указанному, но угадываемому.
«Сказ», «быль» так и просятся на слова, хотя, как всякая хорошая музыка, совершенно не нуждаются в них. Очевидно, Метнер придавал понятию и смыслу «сказки» особое значение. Он ведь сочинял не только сказки, небольшие пьесы, но и сонаты-сказки, сонату-балладу (в конце концов — тоже сказание).
Соната-reminiscenza и впрямь является не только рассказом, но и в о с п о м и н а н и е м о чем-то давно минувшем... Цикл «Забытые мотивы» опять настойчиво возвращает к прошлому. Потому, может быть, некоторые считают музыку Метнера «вчерашней», но мне это определение кажется неверным — он сам и его музыка наполнены чувством благоговения и любви к действительно прекрасному, славному прошлому.
Когда я играю или просто смотрю глазами его произведения, меня не покидает некоторое чувство чисто «профессионального» (простите это прозаическое слово!), «музыкантского» удовлетворения и удовольствия: так это все хорошо сделано, так умно скомпоновано, так великолепно изложено пианистически...
Пусть это даже кому-то покажется смешным: меня восхищает, кроме прочего, чисто р е д а к т о р с к а я сторона метнеровских опусов. Я с трудом назову другого композитора, который умел бы с такой изумительной точностью и тонкостью зафиксировать в нотном тексте все, что он хочет выразить своей музыкой и желает от исполнителя. Не только вся агогика и динамика, лиги, акценты и т. д., и т. п., но и словесные обозначения, все эти «con timidezza», «irresoluto», «sfrenatamente», «acciacato»* и т. д. удивительно точно и верно характеризуют и поясняют смысл музыки и помогают ее исполнению.
В симфонической музыке такую предельную точность записи я наблюдал еще только у Малера. И Малер, и Метнер были не только замечательными композиторами, по и вдохновенными исполнителями своих сочинений — вот откуда такая точность и «досказанность» их текстов. (Не обвиняйте меня в мелочности: во мне ведь всегда говорит немножко и педагог, а педагог не может не радоваться, когда видит текст, который при внимательном прочтении и изучении гарантирует, если не «гениальное», то, во всяком случае, верное, правильное, хорошее художественное исполнение. Даже с «редакторской» точки зрения, партитуры — оркестровые и фортепианные — Малера и Метнера являются блестящими уроками для исполнителя).
Несомненно, Метнер считал важнейшим элементом музыки м е л о д и ю , как композитор и как пианист он посвящал ей главное свое внимание. Шуберт, Глинка, Чайковский стояли перед его духовным взором, как непревзойденные создатели самого прекрасного, что может родиться в искусстве звука, — м е л о д и и.
Загадочная, таинственная простота, естественность, красота и доходчивость шубертовских мелодий — вот что, как мне кажется, представлялось Метнеру наивысшим, наиценнейшим сокровищем музыкального гения. Хотя его мелодический дар и нельзя сравнить с даром Шуберта или Чайковского (время иное, люди иные), но иногда он близко-близко подходит к заветной черте: его песенное и фортепианное творчество убеждает в этом.
Стремление к созданию простых, естественных мелодий (то есть сокрытых где-то глубоко в самой п р и р о д е музыки; для обнаружения их нужно только «снять покровы», как говорил Л. Н. Толстой) иногда приводило Метнера к сочинениям, которые можно было бы упрекнуть в некоторой «простоватости», если бы не великолепная виртуозная отделка, мастерство в обработке главного материала — одним словом, безупречное совершенство фактуры. И если порой музыка Метнера и не будит столь глубоких переживаний и мыслей, как творения великих классиков, то все же веришь, что он и з и х с е м ь и (пусть как младший!), что имя его может и должно стоять в их ряду не только из-за высоты и чистоты его устремлений, но и в силу таланта и мастерства.
Есть в Метнере еще одно качество: он в одно и то же время и глубоко русский, и интернациональный композитор. Часто мне кажется, что основная мысль сочинения могла возникнуть только в душе русского) музыканта, близкого к Танееву, Рахманинову, но все ее «воплощение» говорит об интернациональной широте взгляда. Гете, Пушкин, Тютчев (назовем только троих, но подразумеваем многих) сопровождали Метнера на творческом пути. О музыкантах прошлых лет, русских и нерусских, нечего и говорить.
Как пианист он создал себе неувядаемую славу не только исполнением своих сочинений, но также Бетховена и Шумана. К сожалению, я не знал Метнера, как знали его «старые москвичи», ведь обосновался я в Москве только с 1922 года. Никогда не забуду его исполнение Четвертого концерта Бетховена в Петрограде в 1915 году (дирижировал Сергей Кусевицкий). В смысле совершенства и верности духу Бетховена это был идеал! Впоследствии я имел еще счастье слышать его собственные сочинения в дни приезда Метнера в Советский Союз в 1927 году. Особую радость доставляло ни на минуту не прекращавшееся ощущение, что играет не только чудесный пианист, но великий музыкант, прекрасный композитор, что м ы с л ь и с л у х всецело руководят пальцами, его феноменальной виртуозностью, что пианизм этот одухотворенный.
Трудно представить себе более п л а с т и ч н у ю игру, пластичную не только в чисто пианистическом смысле, но и в смысле выявления музыкальной, композиторской мысли, того, что называем музыкальным содержанием.
В Метнере — человеке, композиторе и пианисте — чувствовалось великое, страстное отвращение ко всякому беспорядку, верхоглядству, легкомыслию, дурному вкусу, всякой дешевке. Мне слышатся и в его сочинениях, и в исполнении некоторые гневные, «ворчливые» нотки, как будто на душе уж слишком «много накипело». Но ведь это только малая часть метнеровского миросозерцания.
«Простим угрюмство — разве это сокрытый двигатель его?...» (А. Блок. «Ямбы»).
Думаю, что мне лично Метнер дорог и близок не только потому, что я стар, но главным образом потому, что люблю унаследованную нами духовную культуру прошлого. А Метнер — детище этой культуры, исчисляемой веками. И мы всегда с благодарностью и любовью будем вспоминать о нем...