На моем музыкальном горизонте имя Николая Карловича Метнера появилось довольно рано. В 1908 году я был студентом Оксфордского университета. С первых же дней пребывания там у нас образовалось некое содружество, цель которого заключалась в поисках новизны в музыке. Все новое представлялось необычайно заманчивым: будучи хорошими чтецами с листа, мы с неистовством проигрывали сонаты для разных инструментов, симфонии, песни, целые оперы. Классики нас мало привлекали, из немецких романтиков признавался один лишь Шуман, но вот таких русских и французских композиторов, как Скрябин, Франк, Дебюсси, мы без оговорки ставили во главе всей музыки.

На каникулы я ездил домой в Петербург к родителям, а на обратном пути захватывал с собой все произведения, казавшиеся мне интересными из встреченных в разных нотных магазинах Петербурга. Как-то вместе со скрябинскими опусами мне попались на глаза некоторые вещи Метнера, только что изданные в Российском музыкальном издательстве: Сказки op. 20, Новеллы op. 17 и Ноктюрны op. 16. Помню, как мы на них набросились, и, никогда не слыхав имени их автора, мы почему-то стали предполагать, что это, должно быть, уже немолодой банковский деятель, внезапно решившийся ошеломить всех своей, небывалой музыкой.

В Оксфорде в те годы существовало несколько очагов музицирования. Помимо университетских клуба и объединений, где либо сами студенты, либо музыканты-профессионалы выступали преимущественно с классическим репертуаром, были и частные дома, куда нас специально приглашали, чтобы познакомиться с новинками. В одном из таких домов жил русский профессор П. Г. Виноградов, светило тогдашней исторической и юридической науки, читавший курс попеременно в Москве и Оксфорде. Он очень заинтересовался новыми русскими композиторами. Мы обычно являлись к нему рано и кое-что репетировали для себя. В положенный час Виноградов спускался с верхнего этажа где находился его кабинет, и зычным голосом, по-английски, с сильным русским акцентом объявлял программу вечера: «Сначала Сван и Коллингвуд сыграют Сонату Франка, затем мы послушаем новые вещи Скрябина, а там уж возьмемся за Метнера». Такие музыкальные меню были в постоянном ходу, и не только у Виноградова, но и на более официальных вечерах в музыкальном клубе. Особое внимание привлекла Новелла c-moll из op. 17 Метнера с ее жестким, синкопированным ритмом и вместе с тем необычайной певучестью, пробивавшейся сквозь сложные гармонии в каких-то небывалых для тогдашнего уха ладах. Коллингвуд играл эту новинку с большим подъемом. В те времена к писал статьи о Метнере и Скрябине в парижском журнале «Guide Concerts».

Студенческие годы прошли. Я вернулся в Петербург и, конечно вскоре убедился, что Метнер никакой не банкир, а сравнительно молодой композитор и великолепный пианист. Мое увлечение им все продолжалось; теперь вместо новелл и сказок игралась на наших домашних вечерах Соната g-moll, op. 22.

Моя первая встреча с самим Николаем Карловичем произошла в 1924 году во время его первого пребывания в Америке. Я отправился к нему в гостиницу в обществе русского пианиста В. Н. Дроздова, и мы тотчас же разговорились, касаясь вопросов современного искусства. В ту пору я уже познакомился с творчеством И. Ф. Стравинского. Но мое увлечение им было совсем иного порядка. Здесь немаловажную роль играла тогдашняя мода, именно то, чего совсем не было в нашем культе Скрябина и Метнера. Все же меня особенно поразила «Байка про лису» Стравинского в исполнении Л. Стоковского, и я об этом сказал Метнеру, который абсолютно отрицал творчество Стравинского. Признаться, мне было немного неловко спорить о модном явлении с композитором, музыка которого была так тесно связана с моей музыкальной юностью. К счастью, спор оказался довольно поверхностным и не повлиял отрицательно на наши дальнейшие отношения. Более того, вскоре мы стали друзьями. И тесную личную связь сохранили ни всегда. Я принимал близкое участие почти во всех начинаниях Метнера последующих многих лет его жизни за рубежом.

Метнер в 1924 году приехал в Америку из Франции. В осуществлении первого американского концертного турне ему содействовал С. В. Рахманинов. По соглашению с фирмой Стейнвей, Метнер должен был в различных городах США выступать с лучшими симфоническими оркестрами и исполнять свой собственный Первый фортепианный концерт c-moll, op. 33. Кроме того, в Нью-Йорке он играл также Четвертый концерт Бетховена. В ту пору в Нью-Йорке подвизался виднейший английский музыкальный писатель Эрнест Ньюмен, и мы с Николаем Карловичем как-то побывали у него. Ньюмен был большим поклонником метнеровского творчества. Он пришел на концерт Метнера с участием Е. Сантагано и затем напечатал восторженный отзыв в газете.

В результате первого американского турне Метнер обеспечил себя деньгами и какое-то время мог не думать о новых ангажементах. Вернувшись в Европу, А. М. и Н. К. Метнер поселились в Фонтен д'Иветт, недалеко от Парижа, в живописной долине Шеврез. К ним часто приезжали музыканты и художники (К. А. Сомов был пять раз, как писала Анна Михайловна). Именно здесь Николай Карлович с головой ушел в композицию, работая над такими капитальнейшими вещами, как Второй концерт c-moll, op. 50, Вторая скрипичная соната G-dur, op. 44 и Сказки op. 48. Об этих сказках он нам написал с характерным для него юмором: «От одной из них мухи дохнут, а в другой блохи скачут».

В такие периоды творческого подъема Метнер еще сильнее ощущал свою ненужность, несвоевременность на скользящей поверхности парижских мод. Ему было не по себе в западных странах. С трудом он покорялся минимуму требований чуждого ему общества, но не заискивал ни перед кем, защищая интересы не свои, а дорогого ему искусства.

В начале 1927 года А. М. и Н. К. Метнер совершили поездку в Россию. С какой же радостью Николай Карлович и Анна Михайловна туда устремились, и как их там тепло встретили! Много они нам потом рассказывали о светлых переживаниях на родине, о настоящем понимании там метнеровской музыки. У меня хранится томик стихотворений Тютчева в старинном издании с многими подписями; Метнеру преподнесли этот подарок его московские почитатели, испытавшие радость встречи с ним.

Во время пребывания в СССР Метнер дал концерты, помимо Москвы, в Киеве, Харькове, Одессе и, конечно, в Ленинграде. Находясь в Ленинграде, Н. К. и А. М. Метнер посетили А. К. Глазунова. После обеда Александр Константинович внезапно обратился к экономке:

— А где же Прокофьев? — спросил он. Все были поражены, зная о нелюбви Глазунова к Прокофьеву. Но, наконец, экономка появилась с пуншем, в который были нарезаны три апельсина...

По возвращении во Францию А. М. и Н. К. Метнер испытывали немало житейских затруднений: некоторое время не было даже пристанища, где бы композитор мог спокойно работать. В конце концов они обосновались в Ангиен ле Бэн.

Важным событием в жизни Метнера оказались его концерты в Англии, куда его пригласила русская певица Т. А. Макушина. По прибытии в Лондон в феврале 1928 года Николай Карлович застал там Л. Коллингвуда, по-прежнему увлеченного его музыкой.

Летом 1928 года мы встретились с Метнером в нормандской деревне Виллер-сюр-Мер, там же жили тогда Н. А. и С. В. Рахманиновы и О. Н. и Л. Э. Конюс. Мы часто музицировали в вилле Рахманинова. Здесь Сергей Васильевич и Лев Эдуардович показали нам им двух роялях новый Четвертый концерт g-moll, op. 40 Рахманинова, посвященный Метнеру. Тут же порешили приняться за организацию вторичной поездки Метнера в Америку. На сей раз Рахманинов поручил это дело мне и пианисту А. Лалиберте, давно уже пропагандировавшему музыку Скрябина и Метнера в Канаде.

Вся зима прошла в хлопотах — часто безнадежных. А на лето 1929 года мы снова обосновались в Нормандии, на даче французского композитора Шарля Кёклена. Сюда мы и вызвали А. М. и Н. К. Метнер из Монморанси.

С этим летом связана трагикомическая история, и в ней на долю Метнера выпала одна из главных ролей. Сидя как-то в городском парке, мы увидели девочку с русской няней и разговорились. Уже пожилая женщина стала рассказывать нам всю свою прежнюю жизнь и вдруг обронила фразу:

— Ну а потом я к Сванским поступила.

— Как, к Сванским, няня! Да ведь вот это Аля перед Вами сидит.

— Ах, Аленька, милый!

Ну тут пошли рассказы о наших детских прогулках с колясочкой по улицам Васильевского острова. За этими воспоминаниями прошлого трогательная женщина невольно забывала о своих прямых обязанностях, предпочитая наведываться к нам на дачу Кёклена. Вечером мы все провожали ее домой, причем Николай Карлович надевал белый берет, чтобы виднее было в потёмках. Нянины хозяева искоса смотрели на ее отлучки, и вот в один прекрасный вечер, поравнявшись с ее домом, мы нашли калитку запертой тяжелой цепочкой. Няня ничуть не смутилась, влезла на довольно высокий забор, но вдруг вспомнила, что забыла на прощанье поцеловать Метнера; подозвала его к себе и стала бурно обнимать. В этот момент двери дачи распахнулись, и хозяин вышел со свечой в руках, осветив и няньку на заборе, и Метнера в белом берете, и остальных нас, в смущении отступающих. Николай Карлович уверял нас, что няню обязательно рассчитают «за шашни с местным поваром»! Беда в том, что мы скоро узнали, что оно так и случилось, и нам пришлось подыскивать няне новое место...

За всеми повседневными делами американская поездка не очень-то налаживалась. Мне удалось заручиться согласием нескольких лиц на устройство выступлений Николая Карловича в колледжах близ Филадельфии, а певица Нина Кошиц предложила ему совместное выступление в ее нью-йоркском концерте. Всего успешнее действовал Лалиберте, который сумел добиться ангажементов из разных школ, интернатов и даже женских монастырей в провинции Квебек, где впоследствии Николая Карловича встречали с цветами и платили кто как мог, не очень разбираясь, откуда он и что собой представляет его музыка. В общем намечено было концертов пятнадцать и чистого заработка около трех тысяч долларов.

Метнеры приехали к нам в Хаверфорд в начале октября 1929 года, и Николай Карлович водворился в нашей спальной комнате вместе с роялем, доставленным, как и в первый его приезд в Америку, фирмой Стейнвей. В этот их приезд нам пришлось наблюдать вблизи всю невероятную суматоху повседневной жизни Метнеров, особенно в периоды концертирования. Вот что записала в свое время Екатерина Владимировна: «С виду Метнер показался нам очень усталым. Стояла страшнейшая осенняя жара, а он, заперев окна и двери, задернув тяжелые портьеры от солнца, беспощадно упражнялся по пяти-шести часов в день, с утра до обеда. Потом отдыхал, читал лежа или дремал, потом яростно пил чай и шел пройтись на час, час с лишним, потом опять работал до ужина. Он к себе беспощаден, но также беспощаден и к Анне Михайловне, и ко всем, близко его окружающим. В общении с менажем Метнеров возникает такое чувство, что все участвующие в нем подхватываются каким-то мощным потоком, какой-то силой, проявляющейся вне отдельных индивидуальностей; а проводником этой силы является Николай Карлович. И вот он сам работает до изнеможения, Анна Михайловна готовит, чинит, штопает, поет, играет на скрипке, пишет что-то без конца; и только кто-нибудь войдет в это хозяйство, он тоже сейчас же плывет по потоку — что-то устраивает, кому-то пишет, что-то улаживает. А Николай Карлович, гонимый этой силой, нетерпеливо, буйно, яростно чего-то требует, волнуется...»

Другая запись касается концерта, состоявшегося 18 октября 1929 года в Суорсморе: «Первый концерт прошел напряженно, но поток бушевал яростно, дыхание захватывало. В Сонате-балладе op. 27 Николай Карлович на эстраде немного сбился, у меня сердце остановилось, но поток захлестнул ошибку и вынес Николая Карловича на вершину...»

Следующий концерт происходил в Хаверфорде 24 октября утром, вместо лекций и занятий, и произвел потрясающее впечатление. Метнер играл свои чудесные «Гимны труду» op. 49 и действительно весь концерт был гимноподобным.

Сами Метнеры, вероятно, понимали, насколько второе американское путешествие было плохо организовано, и сознание это не могло не портить им настроения. Покончив с Канадой, они задержались лишь ненадолго в Нью-Йорке.

«Дорогие молодые люди, — писал он. — Мы уезжаем гораздо раньше, чем собирались [...] Единственный доступный нам пароход «America» [...] — самый большой из второклассных, отходит 12-го [февраля]». Итак, их пребывание в Америке продлилось всего четыре месяца.

Увидели мы их снова летом того же 1930 года и только тогда узнали все подробности о постигшей их катастрофе. Оказалось, что, по совету заведующего концертным бюро фирмы Стейнвей и сыновья А. В. Грейнера, А. М. Метнер основную часть денег, заработанных Н. К. Метнером концертными выступлениями, поручила перечислить в один из французских банков некоему А. Гудману. Чек на сумму 2500 долларов, выданный Гудманом, оказался фальшивым. Ничего не подозревая, Метнеры представили американский чек во французский банк, и им было заявлено, что он «sans provisions»—то есть, что никакого вклада денег не было.

Отчаянию Анны Михайловны не было пределов, и она буквально не смыкала глаз, пока Рахманинов — их неизменный и верный друг и защитник — не вызвал ее и не сказал, что «покупает» у них фальшивый чек. Став владельцем чека, Рахманинов получил юридически право вмешаться в эту историю и законным путем установить, кто же был повинен в мошенничестве. Сообщив нам о случившемся несчастье, Николай Карлович закончил свой рассказ следующими словами: «Вы знаете, молодые люди, что меня спасало в это страшное время? Взялся я за перечитывание «Войны и мира». Это такое чудо!»

Годы 1930 и 1931 в жизни Метнера были, пожалуй, самыми критическими. Поддерживали его, главным образом, концертные выступления в Англии. В 1931 году Метнер впервые попал в Оксфорд. Здесь в Balliol College Musical Society 8 февраля 1931 года состоялся его концерт. Еще до поездки в Оксфорд он писал мне в 1930 году: «Милый Альфред Альфредович! Я вчера получил приглашение из Оксфорда, и так как подозреваю Ваше дружеское участие в этом деле, то на первых порах обнимаю Вас...»

В этот приезд в Англию Николай Карлович в течение февраля дал концерты (кроме Оксфорда) и в ряде других городов: в Глазго (3 и 5 февраля), в Сент-Эндрюз (6 февраля), в Лондоне (19 февраля). Больше он не выступал нигде в течение целого года. Лишь 8 марта 1932 года по инициативе Парижского русского музыкального общества состоялся концерт Метнера в Париже. Отсутствие налаженной систематической концертной деятельности тяжело сказывалось на материальном положении композитора, вызывало у него чувство неуверенности в завтрашнем дне, апатию, ослабляло творческую энергию.

Метнер с трудом занимался сочинением. Желая улучшить его материальное положение, В. Ю. Циммерман заказал ему фортепианные пьесы средней трудности. Такой педагогический материал (Skizzen für die Jugend, как выражаются немцы) ни в какой мере композитора не интересовал.

В начале тридцатых годов Метнер занялся собиранием записей своих мыслей о музыке. Все то, что он так неистово высказывал в беседах с людьми и в письмах, включено было в книгу, которую он озаглавил «Муза и мода». Эта книга оказалась плодом напряженных неустанных размышлений. 10 августа 1933 года, в период работы над книгой «Муза и мода», Метнер сам писал мне: «...Я не могу «раскусить» Вашего страха перед трагизмом в музыке, Вашей идиосинкразии ко всякой виртуозности, тогда как виртуозность перестает быть добродетелью (virtus), только когда она становится самоцелью, а не средством. Не могу понять Вашего недавнего признания, что сонатная форма отжила свой век. Отживают не формы, а схемы. Впрочем, схемы вообще не обладают никакой жизнеспособностью, независимо от того, новы ли они или стары. Вообще исторические критерии страшно мешают непосредственному подходу к искусству. Это то же самое, что, слушая вундеркинда, восторгаться его игрой на основании его малолетства... Это уже как будто из моей проблематичной книги...»

Изданная Рахманиновым «Муза и мода» в то время была замечена лишь очень немногими. А между тем некоторые мудрые положения автора, притом ярко и выпукло преподнесенные, не устарели и по сей день. В 1951 году я выпустил перевод этой книги на английский язык и в течение десятилетий обязывал своих студентов изучать ее.

Летом 1933 года мы встретились с Метнерами, переселившимися из Монморанси в Медон (близ Парижа), где неподалеку проживал один из самых трогательных западных поклонников композитора — органист Марсель Дюпре, который перестроил за свой счет арендованный Метнером маленький домик в Медоне, чтобы композитору было уютно и приветливо после заштатного Монморанси. Дюпре очень дорожил дружбой с Метнером, любил его как человека и боготворил как музыканта. В последующие три-четыре года наши встречи с Метнерами прекратились из-за моих постоянных путешествий. Будучи в Югославии, я случайно узнал о переезде Метнеров в октябре 1935 года на постоянное жительство в Англию.

Домик в Лондоне, в северной части города (69, Wentwoth Rd., Golders Green, N. W. London) — последнее местожительство Николая Карловича — вполне их удовлетворял. Хотя внутри дома и было довольно темно, но места оказалось много, комнаты были хорошо распределены. Садик—маленький и очень заросший травой и кустами. Рабочая комната Метнера с «Бехштейном» находилась налево от входной двери, но уличный шум сюда не доносился (на всех окраинах Лондона сады и дома достаточно далеко отстоят друг от друга).

Впервые мы навестили Метнеров в Лондоне летом 1937 года, и они с гордостью показывали нам все свои английские удобства. Мы гуляли в ботаническом саду, обсуждали «Музу и моду» и много смеялись, когда внезапно развеселившийся Николай Карлович предложил отправиться кутить в один из знаменитых баров Пиккадилли.

Я рассказывал о моей поездке в июне 1936 года в Печорский край за народными песнями. По возвращении в Америку я послал Метнерам пластинки, напетые печорскими крестьянами. Вот что в январе 1938 года написал в ответ любивший пошутить Николай Карлович «...спасибо за письма и новогодний привет. Желаю Вам от души счастья и радостей в этом году, желаю еще новый автомобиль и аэроплан для большей легкости передвижения по земному шару и навещания всех Ваших друзей. Спасибо за пластинки с пением хрычовок. Они очень удались! Слышали ли Вы хоть одну пластинку с музыкой одного старого хрыча.... А еще слышали ли Вы новую симфонию С. В. P[ахманинова]?

Очень хотелось бы обо многом поболтать, да к вечеру не хватит ни времени, ни сил после целодневной работы...

Н. Me—»

Последняя наша довоенная встреча была летом 1939 года в доме Марселя Дюпре в Медоне. Сам Дюпре находился в концертной поездке по Австралии и поручил Метнеров своей дочери Маргарите, которая им была беззаветно предана и всеми силами ухаживала за ними.

Думалось ли, что через несколько недель военные события снова разделят нас, может быть, на многие годы, а то и навсегда. После нашего вынужденного возвращения в Америку Лалиберте и я пытался искать путей переселения Метнеров из Европы в Соединенные Штаты, но в военных условиях это оказалось невозможным. Увезла их, правда, не из Европы, а из бомбардировавшегося Лондона ученица Метнера — Эдна Айлз — сначала в деревню близ Бирмингема, а затем в Вуттон Уэвен. Во время пребывания у Айлзов (а именно 10 октября 1942 года) у Метнера произошел первый сердечный припадок. Но ему уже не давал покоя Третий фортепианный концерт (баллада), и, едва закончив оркестровку, он хотел сыграть это сочинение в концерте Лондонского филармонического общества под управлением Адриана Боулта. Однако Боулт уже заручился участием Б. Моисеивича. Тогда последний в порыве благородства предложил Метнеру выступить вместо себя, и первое исполнение при участии автора состоялось 19 февраля 1944 года в Лондоне в Royal Albert Hall.

Сразу же по окончании второй мировой войны я возобновил попытки ознакомить американские круги с музыкой Метнера. Большую помощь оказал мне в этом филадельфийский адвокат и страстный любитель музыки Генрих Дринкер. Еще в 1929 году во время своей второй гастрольной поездки в Америку Н. К. Метнер вместе со своей женой прожил у него некоторое время. Надо сказать, что Дринкер музыку Метнера знал превосходно, наслаждался ею до самозабвения и в 1946 году задался целью сделать образцовый перевод текстов песен Метнера на английский язык. Я ему старательно разъяснял смысл стихотворений, а он уже придавал им форму, поражая выбором общепонятных слов и ясным изложением. В том же 1946 году Дринкер затеял два концерта, посвященных главным образом вокальному творчеству Метнера. Состоялись они в колледже близ Филадельфии и в 11мо-Йорке, в консерватории Джульярд (Juilliard School of Music), где Дринкер был одним из попечителей. В первом выступила Рут Браль, певица с чудесным голосом. Во втором пела русская певица Мария Куренко. В обоих концертах участвовала также первоклассная исполнительница Метнера—молодая канадская пианистка Паула Байи. Многочисленная публика, присутствовавшая на вечере из уважения к Дринкеру, унесла с собой восторженное впечатление от творчества Метнера. Блестяще прошедшие концерты послужили толчком к изданию фирмой Г. Ширмера сборника из двадцати шести избранных песен Метнера, где тексты стихов напечатаны и в оригинале и в дринкеровских переводах на английский язык.

На концертный сезон 1947/48 года мы заручились для Метнера превосходным импресарио — Б. Лабержем и нью-йоркскими ангажементами. Даже подыскали дом с «Бехштейном», столь любимым Николаем Карловичем. Но все наши планы были разрушены событием, которое можно расценить как чудесную сказку. Намеки на какие-то «чудеса» проскальзывали в письмах Анны Михайловны начиная с января 1947 года, а к лету Метнеры уже приняли решение не ехать в США.

Что же произошло? Существует несколько версий этой истории: я излагаю лишь ту, которая дошла до меня. Незадолго до войны молодой индусский студент Джайя Гамараджа Уадиар, наследник одного из легендарных магараджей, по пути из Оксфорда домой остановился у своей сестры в Берлине, где она обучалась музыке. Увидев на рояле одну из сказок Метнера, он попросил сестру сыграть эту пьесу. Сказка произвела на него столь сильное впечатление, что Уадиар тут же дал обет разыскать ее автора и записать его произведения на граммофонные диски. Во время войны Джайя Гамараджа Уадиар унаследовал княжество. И уже в 1946 году отдал распоряжение своему агенту в Лондоне войти в контакт с одной из компаний по грамзаписи и попросить Метнера наиграть свои произведения на пластинки. Посланцы магараджи явились в студию фирмы «His Master's Voice» как раз, когда Метнер с Моисеивичем наигрывали «Русскую хороводную» из op. 58 (запись шла 24, 26 и 28 октября), посвященную Эдне Айлз. Тут же было постигнуто соглашение, в результате которого появились затем три альбома грампластинок с записями произведений Метнера. В знак благодарности магарадже за духовную и материальную поддержку Метнер посвятил ему свой Третий концерт (балладу) e-moll, op. 60.

Летом 1948 года я и моя вторая жена Джен, наконец, побывали в Европе и встретились с Метнерами. В это лето у нас наладились столь близкие отношения, что и раньше, при Екатерине Владимировне, о чем свидетельствуют все последующие письма Николая Карловича, а также его приписки к письмам Анны Михайловны. В этих письмах его юмор еще далеко не иссяк, несмотря на убывающие силы.

Позднее, прислав нам в Америку свою фотографию, Николай Карлович сделал на ней характерную для него шутливую надпись: «Милому Свану, старинному, но вечно молодому другу, дорогому товарищу, терпеливейшему, благороднейшему Демьянову Уху от любящего его старого банкира» Демьяна Метнера. To my friend Alfred and his Дженушка. With love N. M.»

В этой надписи он намекал на наше слушание у него дома грампластинок (к сожалению, не долгоиграющих), вошедших в альбомы, которые выпустила фирма «His Master’s Voice» по заказу магараджи.

В январе 1950 года мы снова направились в Англию, и Джен удалось захватить с собой пластинки Третьей скрипичной сонаты op. 57 Метнера, только что сыгранной у нас в колледже скрипачом Э. Розенблитом и пианистом Б. Рубакиным. Вот как реагировал на это исполнение Николай Карлович в письме, относящемся к февралю 1950 года: «Дорогой Аля со чады (то есть Джен и Алеша). Пишу лишь, чтобы выразить нашу радость по поводу Вашего приезда и нового знакомства с Алексеем, божьим человеком. И еще хочется поблагодарить от всего сердца Вас и Вашу Дженушку за рекорды Сонаты-эпики... Несмотря на отсутствие равновесия силы обоих инструментов, я нахожу исполнение этой сонаты превосходным и полным живого чувства и понимания. Благодаря болезни я уже давно перестал чувствовать себя «автором» всех этих сонат и прочих опусов; чувствую себя бесконечно слабее и половину из них перезабыл и потому, когда слушаю рекорды, слушаю вполне объективно, как постороннее лицо, и как таковое неизменно чувствую несправедливым отношение современников к этой все же неподдельной музыке. Как я был бы рад, если бы здесь были бы такие живые музыканты, как эти двое исполнителей. Когда же мы, наконец, опять увидимся! Обнимаю Н. Метнер».

В мае 1950 года произошла встреча Метнера с знаменитой певицей Элизабет Шварцкопф. Предполагался их совместный концерт 25 мая, который затем был отложен. Однако в октябре того же года с их участием удалось сделать грамзаписи на четырех пластинках (опять-таки не долгоиграющих) ряда песен Метнера. Как в вокальном отношении, так и в смысле чисто технических качеств записи это была лучшая из существующих грамзаписей песен Метнера. Не зная русского языка,. Шварцкопф выбрала главным образом песни из гетевских альбомов (op. 6, 15, 18). Но и «Муза» Пушкина, спетая по-английски, являет нам искусство Метнера во всей его глубоко убеждающей силе.

В том же 1950 году мы с женой путешествовали по Италии, и Николай Карлович словно бы сопровождал нас своими всевозможными шутливыми наставлениями, как нам действовать в любимой им Флоренции. Отыскав где-то вид этого города, он послал его нам, исписав открытку всеми ему известными итальянскими названиями вроде: «Cosi fan tutti e tutti frutti»; пометил датой, когда он сам ездил во Флоренцию («Primavera, 1924») и подписал: «Nicolo Metnereccio».

Преклонению его перед флорентийскими художниками Ренессанса не было предела. Помню, в каком озаренном состоянии он стоял перед картиной Андреа дель Сарто в нью-йоркском музее. Теперь же, в 1950 году, он писал: «...Вы поклоняетесь одному Джотто и не хотите знать моих любимых кватрочентистов!! А я еще перед Вашим отъездом хотел взять с Вас слово посетить непременно церковь или капеллу (не помню), но нечто di Badia, чтобы увидеть чудо кватрочентиста Filippino Lippi: Apparizione della Virgine a S. Bernardo. Это «Apparizione» поразило меня на всю жизнь...»

В Николае Карловиче, как в истинном художнике, постоянно горел внутренний огонь, не дававший ему покоя при виде покушений на святое искусство. Эта роль жреца, отстаивающего неприкосновенность святынь, порученных ему, всегда была присуща Метнеру. В последние месяцы жизни Метнер в своих письмах ко мне все больше и больше напирал на «палки», которые, по его мнению, всякие недоброжелатели ставили ему в «колеса». Он придавал огромное значение своей книге-исповеди и не мог дождаться дня, когда она выйдет из печати в моем английском переводе. В июне 1951 года он писал мне: «Еще хочется знать о судьбе английского перевода моей книжки. Моей убогой и столь запоздалой книжонки... Но это все же моя исповедь как музыканта и, как мне кажется, продиктованная мне не только моей художественной совестью, но и голосом моих, наших музыкальных предков и учителей...»

Книга эта (в издании Haverford College) попала к Николаю Карловичу за два дня до его смерти, но он был уже так слаб, что не мог воспринять столь долгожданное событие.

Последним его письмом ко мне, написанным за двенадцать дней до смерти, он как бы подводил итог своей тяжелой жизни на своем охранном посту. Привожу его, ибо в нем опять упоминание о злосчастных «палках»: «Милый, дорогой Аля (конечно, с включением Джен и Алеши)! Сегодня уже 1-е ноября! Мне было обещано получить Ваш перевод уже в сентябре... Поверьте, милый друг, это не упрек, но... мое терпение подвергалось за последние годы стольким испытаниям, и я настолько убедился, что все отсрочки (с печатанием дисков, перепечаткой моих сочинений и проч. и проч.) являются явными, намеренными палками в колеса моей воинственной колесницы против современной музыки и «эстетического (без)сознания», что, конечно, я накануне смерти не могу оставаться вполне равнодушным к единственному земному делу, которое может хоть сколько-нибудь помочь мне на Страшном Суде... Слова «воинственная колесница» звучат как будто слишком гордо и высокопарно, но я в этой колеснице чувствую себя отнюдь не императором, а простым воином, да и то предпринявшим свой поход не по собственной инициативе, по повелению моих предков (Бетховена, Чайковского, Пёрселла, Бизе и т. д.), голос которых я продолжаю слышать с любовью и угрозой всей современности... Итак, не произошла ли некая перемена взглядов (то есть так называемая «эволюция», черт бы ее побрал!) во взглядах всех сочувствующих моей книге?...» А на обороте этого удивительного письма, написанного четким, твердым почерком, со всеми нюансами, тот пунктуацией, рукою Анны Михайловны приписано: «Милый мой Аля, Н[иколай] К[арлович] очень слаб, и я сильно беспокоюсь и поглощена уходом за ним и бесконечными делами...»

13 ноября его не стало...